СТАТЬИ


ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС И СОЦИАЛЬНАЯ ПОЛЯРИЗАЦИЯ В XXI СТОЛЕТИИ

ИНОЗЕМЦЕВ Владислав Леонидович
"Русский Архипелаг"
Большинство философских школ, возникших в Европе в течение Нового времени, так или иначе связывают прогресс человечества с поступательным развитием знаний об окружающем мире. Отождествляя этот прогресс с совершенствованием производительных сил, обществоведы уверенно постулируют тезис о том, что максимальное использование технологических достижений способно стать залогом роста материального богатства и, как следствие, формирования общества, в котором интересы развития личности будут доминировать над утилитарными стремлениями, а свобода и равенство получат прочную основу. Однако история технологического прогресса последних десятилетий свидетельствует, скорее, об обратном.
Социум, который обычно называют постиндустриальным, складывается, как показали основатели соответствующей концепции, там и тогда, где и когда прогресс общества перестает быть связанным с эпизодическими достижениями экспериментальной науки и базируется на развитии теоретического знания <подр. см. Белл 1999; Drucker 1993; Thurow 1999: 19-20 и др.>. В условиях, когда информация и знания становятся непосредственной производительной силой, возникает монопольный ресурс, характеризующийся абсолютно новыми качествами, с которыми никогда ранее не сталкивалось общественное производство. С одной стороны, само усвоение человеком знаний и информации тождественно в известной мере производству нового знания; в то же время передача его другим людям не уменьшает количества этого ресурса; таким образом, он оказывается практически неисчерпаемым. Его производство и использование изменяют характер целей и задач, стоящих перед человеком, формируют новую систему мотивов деятельности и, следовательно, оказываются базой для становления в обществе новых социальных групп, имеющих основные признаки классов. С другой стороны, доступ к этому специфическому ресурсу ограничен, так как знания отличаются от большинства индустриальных благ своей редкостью и невоспроизводимостью, а затраты, требующиеся для их создания, не пропорциональны получаемым результатам. Поэтому ценность знания определяется законами цен монопольных благ, и его создатели — отдельные личности или целые сообщества — оказываются в исключительном положении по отношению к прочим. В этом контексте особого внимания заслуживает тот факт, что отдельные индивиды, социальные группы и целые нации, пользующиеся сегодня всеми преимуществами технологического прогресса, распоряжаются богатством, которое они не присвоили в ходе эксплуатации угнетенных классов, а скорее создали сами своей творческой деятельностью, не отняли силой, а обрели в результате рыночного обмена.
Социальные тенденции последних десятилетий свидетельствуют, что общество, исповедующее свободу научного поиска и эффективно использующее результаты технологического прогресса, порождает нарастание имущественного неравенства в масштабах, каких не знала история. Данный парадокс, как это ни печально, вполне объясним логикой развития социальных систем, а природа такого неравенства и его углубления кроется в неискоренимых различиях людей по уровню их способностей и талантов, значит, и по потенциальной возможности достижения успехов в сфере производства, основанного на усвоении и использовании новых знаний. Таким образом, торжество принципов свободы не может обеспечить равенства, которое в течение столетий было принято считать их следствием. Именно это является, на мой взгляд, одним из наиболее неожиданных социальных результатов неудержимого прогресса науки и технологий, прогресса, которому сегодня нет и не может быть разумной альтернативы.
Характерно, что в той же степени, в какой люди, обладающие сопоставимым интеллектуальным потенциалом, стремятся в постиндустриальных странах к консолидации и противостоят представителям прочих социальных слоев как целостная общность, сами эти страны все более явно обосабливаются от других государств и народов. С середины 1960-х годов, когда в  экономиках указанных стран начали зримо проявляться постиндустриальные тенденции, торговые и инвестиционные потоки стали замыкаться в границах так называемого "первого мира". В 1953 г. индустриально развитые государства направляли в страны того же уровня развития 38% общего объема своего экспорта, в 1963 эта цифра составляла уже 49%, в 1973 — 54, а в 1990 г. — уже 76% <см.Krugman 1994a: 231; Kenwood and Lougheed 1992>. Наконец, во второй половине 1990-х годов сложилась ситуация, когда только 5% торговых потоков, начинающихся или заканчивающихся на территории одного из 29 государств-членов ОЭСР, выходят вовне этой совокупности стран , а развитые постиндустриальные державы импортируют из развивающихся индустриальных стран товаров и услуг на сумму, не превышающую 1,2% их суммарного ВНП .
Аналогичные процессы прослеживаются и на примере инвестиционных потоков. Более 90% всех инвестиций в США (объем которых с 1970 по 1990 г. вырос более чем в 30 раз) осуществлены компаниями семи стран — Великобритании, Японии, Канады, Франции, Германии, Швейцарии и Нидерландов. При этом доля Великобритании в их числе составляет около 31%, а Японии — не превышает 14% . Эти же страны выступали реципиентами более чем 60% всех американских капиталовложений за рубежом.
Обычно западные социологи говорят о формировании основ постиндустриального общества как о процессе, начавшемся в конце 1950-х годов и поступательно развертывающемся по сей день. Между тем становление новой социальной реальности, с моей точки зрения, отличалось и отличается противоречивым и неравномерным характером, что позволяет выделить в нем несколько периодов <подр. см. Иноземцев 1999а; Иноземцев 1999б>.
Первый из них характеризовался жестким противостоянием зарождающейся постиндустриальной цивилизации и стран-поставщиков продукции первичного сектора производства. На данном этапе развитые страны обнаруживали быстрый экономический рост в условиях стабильной хозяйственной конъюнктуры (с 1946 по 1954 г. валовой национальный продукт рос в США со средним темпом 4,7% в год; потребительские расходы увеличились за это десятилетие на 38%; безработица опустилась до уровня в 4% трудоспособного населения, а инфляция не поднималась выше 2% в годовом исчислении ). Как следствие, ежегодные темпы роста мирового валового продукта в период 1950 — 1973 гг. составляли в среднем 2,9%, что в три раза превосходило данный показатель для периода с 1913 по 1950 г.
. Подобное развитие происходило на фоне быстрой структурной перестройки экономики: если в 1955 г. в обрабатывающей промышленности и строительстве США было занято до 34,7% совокупной рабочей силы и производилось около 34,5% ВНП <рассчитано по: National...1967; Yearbook 1996>, то к 1970 г. эта доля сократилась до 27,3% . Производство услуг и информации оказалось важнейшим фактором роста экономики западных стран; это обусловливалось быстрым увеличением расходов на научные исследования и образование: за два десятилетия, прошедших после окончания второй мировой войны, расходы США на НИОКР выросли в 15, а на образование — в 6 раз, хотя американский ВНП лишь утроился. В подобных условиях исследователи становления постиндустриального общества стали говорить о нем как об обществе, основанном на услугах.
Экономическое развитие западного мира в эти годы, с одной стороны, обусловливало заметный рост потребления основных сырьевых товаров, а с другой — закладывало основы для его резкого сокращения на базе оптимизации использования ресурсов. Однако в целом закономерности индустриального развития все же оставались на данном этапе доминирующими.
Итак, рост спроса на сырьевые товары вызвал сначала плавное повышение цен на них (с 1965 по 1970 г. нефть подорожала на 15%, уголь — на 20, серебро — на 40, никель — на 60, а медь — более чем на 70% <рассчитано по: International... 1993, 1994, 1995, 1998>), а затем, в условиях действия картельных соглашений между странами-поставщиками сырья, произошли катастрофические события 1973 — 1974 и 1979 гг. Только первый “нефтяной шок” (1973) привел к увеличению суммарной стоимости нефти, поступающей на американский рынок, с 5 млрд. дол. в 1972 г. до 48 млрд. в 1975 Аналогичная ситуация сложилась и в отношении большинства других сырьевых товаров. В результате западный мир вступил в один из самых тяжелых экономических кризисов: уровень цен в США вырос в 1973 г. на 8,7, а в 1974-м — на 12,3% , безработица достигла 9% трудоспособного населения, индекс Доу-Джонса с января 1973 по декабрь 1974 г. упал более чем на 45%, а промышленность сократила выпуск продукции почти на 15% .
Едва ли было бы точным утверждение, что кризис обусловил масштабную структурную перестройку экономики западных стран. Скорее, он стимулировал восприимчивость производства к наличествующим научным и технологическим достижениям и тем самым открыл новый этап НТР, причем страны, подвергшиеся давлению ресурсодобывающих государств (в число которых входил тогда и СССР), оказались ее лидерами. В 1973 — 1978 гг. потребление нефти в расчете на единицу стоимости промышленной продукции снижалось в США на 2,7% в годовом исчислении, в Канаде — на 3,5, в Италии — на 3,8, в Германии и Великобритании — на 4,8, в Японии — на 5,7%, а спрос на нефть в 1979 г. обнаружил фактически такую же эластичность, что и на большинство потребительских товаров . С 1973 по 1985 г. валовой национальный продукт стран ОЭСР увеличился на 32%, а потребление энергии — всего на 5% ; американское сельское хозяйство при 25% росте валового продукта с 1975 по 1987 г. сократило потребление энергии в 1,65 раза . Сегодня в экономике США используется меньше черных металлов, чем в 1960 г. .  Наметились первые успехи в ускоренном развитии нематериалоемких отраслей и свертывании наиболее низкоэффективных производств, в силу чего появились основания утверждать, что “сегодня мы живем в мире фактически неограниченных ресурсов — в мире неограниченного богатства”
.
Второй этап стал для постиндустриального мира более сложным; в этот период, с одной стороны, технологический прогресс должен был получить адекватную основу для своего самовоспроизводства, с другой  — доминированию nостиндустриального мира стали угрожать страны с преобладанием не первичного, а вторичного сектора производства.
Технологический прогресс требовал жертв в социальной сфере, поскольку залогом его ускорения становились рост инвестиций и сокращение текущего потребления; средством выхода из кризиса стала на Западе политика неоконсерватизма, курс на истребление малоэффективных производств и на обеспечение выживания сильнейших. Классическим примером реализации такой политики служит рейгановская реформа, которая максимально активизировала внутренние источники накопления и обеспечила беспрецедентный приток внешних инвестиций. Результаты не заставили себя ждать. Уже в 1981 г. сбережения частных лиц достигли максимума за весь послевоенный период и составили 9,4% располагаемых доходов . Суммарные инвестиции в 1983 — 1989 гг. удерживались на уровне 18% ВНП , инвестиции в основные фонды росли в среднем на 12,3% в год, тогда как в период президентства Дж.Картера соответствующий показатель составлял всего 1,3%. Производительность в целом по народному хозяйству увеличивалась в 1981 — 1984 гг. темпом в 1,25 , а в промышленности — 3,6 , тогда как при картеровской администрации эти показатели равнялись 0,2 и 1% . За 15 лет, с 1975 по 1990 г., доля занятых в промышленности сократилась с 25 до 18% рабочей силы, а за предшествующие 15 лет она уменьшилась лишь с 27 до 25%. Именно на этом этапе были заложены основы системы венчурного капитала, в результате чего сегодня в рискованные технологичные проекты только в Калифорнии инвестируется больше средств, чем во всей Западной Европе, причем 37% проектов достигают стадии массового производства, тогда как в ЕС этот показатель не превосходит 12% .
Однако в 1980-е годы возможности наукоемких технологий раскрывались, как правило, не непосредственно, а через использование их в производстве индустриальных благ. Поэтому доступность патентов и лицензий обеспечивала гигантские преимущества тем странам, которые ориентировались на массовое производство и экспорт промышленной продукции, воплощавшей в себе наиболее совершенные технологические достижения. В результате 1980-е годы запечатлелись в памяти современников как период экспансии стран азиатского региона.
Основным соперником США и Европы оказалась в те годы Япония. К середине 1980-х она обеспечивала 82% мирового выпуска мотоциклов, 80,7%  производства домашних видеосистем и около 66% фотокопировального оборудования ; к 1982 г. японские компании контролировали до 60% американского рынка станков с числовым программным управлением <см. Kuttner 1991>. Cоответственно, ухудшались позиции американских компаний. Если в 1971 г. 80 из 500 крупнейших транснациональных корпораций были американскими, то к 1991 г. таковых осталось лишь 157 <см. Greider 1997>; к этому времени Япония фактически догнала США, обладая 345 крупнейшими компаниями из 1000 (против 353 у США) <см. Sayer and Walker 1994>; в конце 1980-х годов она располагала 24 крупнейшими банками, в то время как в странах ЕС таковых было 17, а в Северной Америке — всего 5; 9 из 10 крупнейших сервисных компаний также представляли Страну восходящего солнца <см. Thurow 1993: 30>. В конце 1980-х японское экономическое чудо продемонстрировало, сколь далеко может зайти страна, исповедующая индустриальную парадигму, взаимодействуя с постиндустриальным миром. Неудивительно, что по тому же пути направились вскоре “новые индустриальные страны” (НИС) Юго-Восточной Азии.
На протяжении 1980-х годов США и странам ЕС не удавалось радикально изменить сложившуюся ситуацию, хотя к концу десятилетия японская экспансия была приостановлена. Реальный дефицит баланса США в торговле с Японией снизился до 10-15% в силу, с одной стороны, экспансии американских компаний в самой этой стране, с другой — вследствие падения стоимости доллара на мировых рынках. Переоцененность японских активов привела к краху 1989 г., в результате которого за последующие десять лет японский фондовый индекс потерял 2/3 своей стоимости, а экономический рост снизился до нуля. В начале 1990-х американские компании, ранее проигрывавшие японским в производстве микрочипов и других высокотехнологичных продуктов, достигли лидерства на рынке программного обеспечения (их доля превысила японскую более чем в четыре раза <см.:Forester 1993: 44-45, 85, 96>), в результате чего обеспечили паритет и в производстве компьютерных систем. К этому времени США, где около 3/4 добавленной стоимости, создаваемой в промышленности, производилось при помощи информационных технологий, стали демонстрировать принципиально иной тип хозяйственного роста, нежели их основные соперники. Это обусловило беспрецедентные успехи Запада на протяжении последнего десятилетия.
Третий этап эволюции постиндустриального мира охватывает период с 1989 г. по настоящее время. На этом этапе стали очевидны не только достижения сообщества постиндустриальных стран, но и историческое поражение его соперников. Начавшись с японского фондового краха, он ознаменовался распадом СССР и включением в орбиту западных ценностей бывших советских сателлитов, резким ухудшением положения развивающихся стран и, наконец, системным кризисом в Азии, положившим конец мечтам “тигров” о лидерстве в мировой экономике.
 Об экономическом подъеме 1990-х годов, ставших наиболее продолжительным периодом экспансии американской экономики в ХХ в., написано и сказано уже очень много. Я хотел бы отметить, что данный этап бурного хозяйственного роста является лишь первым отрезком истории, на протяжении которого западные страны развиваются как оформившиеся постиндустриальные социально-экономические системы. В 1991 г. расходы на приобретение информации и информационных технологий составили в США 112 млрд. дол., превысив затраты на приобретение производственных технологий и основных фондов (107 млрд. дол.) <см. Stewart 1997>; с тех пор разрыв между ними растет в среднем на 25 млрд. дол. в год <см. Roos J. Roos G. et al. 1997>. Около 28% внешнеэкономических поступлений США представлены платежами за собственно технологии или прибылью, созданную их применением; доходы от экспорта технологий и патентов превышают в этой стране затраты на приобретение подобных же активов за рубежом более чем в четыре раза . По мере роста значения нематериальных активов капитализация американских компаний растет невиданными темпами: индекс Доу-Джонса повысился более чем в четыре раза за последние шесть лет, а прирост курсовой стоимости акций только на протяжении 1998 — 1999 гг. сделал американцев богаче на 10 трлн. дол.
Ускорению структурной перестройки американской экономики способствуют, с одной стороны, предельная дешевизна кредитных ресурсов и бум на фондовом рынке. С другой — в условиях постиндустриального хозяйства возникает фактическое тождество потребления информационных ресурсов и инвестиций, в результате чего снижение нормы накопления (а она, по подсчетам Л.Туроу, стала отрицательной с сентября 1998 г., и население сегодня направляет на текущее потребление больше средств, нежели получает в качестве располагаемого дохода <см. Thurow 1999: 154>) не отражается на темпах хозяйственного роста <подр. см. Иноземцев 2000>.
Итак, современная экономическая ситуация в постиндустриальном мире характеризуется рядом принципиально новых обстоятельств. Во-первых, фактически устранены сырьевые и ресурсные ограничители хозяйственного развития, а рост потребления обусловлен в первую очередь использованием информационных благ, но не расширением спроса на традиционные массовые промышленные товары. Во-вторых, значительная часть населения этого мира применяет свои способности в производстве высокотехнологичных товаров и услуг, в результате чего экономика последовательно освобождается по отношению к государствам, остающимся производителями промышленной продукции. В-третьих, хозяйственный рост приобретает новое качество, обусловленное тем, что самая эффективная форма накопления — развитие каждым человеком собственных способностей, а наиболее выгодными инвестициями — инвестиции в человека, его знания. Отсюда вытекают два важнейших следствия, соответствующие двум сторонам процесса формирования однополюсного мира. Прежде всего становится очевидным, что самым результативным оказывается взаимодействие стран, составляющих постиндустриальную цивилизацию, друг с другом, а не с государствами, находящимися на более низкой ступени хозяйственного развития; таким образом, постиндустриальный мир начинает замыкаться в собственных границах. Второе следствие состоит в том, что большинство государств планеты оказывается во все более серьезной зависимости от постиндустриального мира как поставщика новых технологий и информации; сориентированные в 1980-е и 1990-е годы на рост своего промышленного и экспортного потенциала, такие государства остаются производителями массовой индустриальной продукции или сырья, не создавая новых технологий и информации, что обусловливает устойчивый рост неравенств в международном масштабе.
Сказанное позволяет полагать, что современный мир формируется как расколотая цивилизация с единым центром силы, представленным сообществом постиндустриальных стран.
Здесь возникает вопрос о том, как этот вывод согласуется с опытом Японии, стран Юго-Восточной Азии и Китая, продемонстрировавших в последней трети ХХ столетия впечатляющий рывок в хозяйственном и социальном развитии и составивших постиндустриальному Западу мощную конкуренцию на мировых рынках. Как известно, в этих странах, а также в ряде государств Латинской Америки была предпринята массированная попытка реализовать модель “догоняющего” развития, разработанную в послевоенные десятилетия усилиями западных экономистов и их коллег из развивающихся стран. В главных своих чертах эта модель сформировалась в период наивысшего расцвета индустриальной эпохи, когда ростки постиндустриализма были видны лишь наиболее проницательным социологам. Сегодня, на рубеже столетий, можно уверенно утверждать, что опыт относительно успешного “дого­няющего” развития исчерпывается тем историческим периодом, на протяжении которого господствуют закономерности индустриального типа производства. Бесперспективность “догоняющего” развития убедительнее всего можно показать на примере наиболее удачной модернизации последних десятилетий — прорыва государств Юго-Восточной Азии в число развитых индустриальных стран. Я вкратце рассмотрю ход и результаты проведенных там преобразований.
Страны ЮВА приступали к модернизации в разные годы, имея сходные стартовые позиции: в 1950-е на этот путь встала Южная Корея, в 1960-е — Тайвань, в 1970-е — Китай и в 1980-е — Вьетнам, причем каждое из этих государств имело на старте ускоренной индустриализации валовой национальный продукт на душу населения, не превышавший 300 дол. в год <см. Mahathir bin Mohammed 1998; Robinson and Goodman 1996: 207; Murray 1997>. Соответственно, производство в этих странах было относительно дешевым, но как потенциальные рынки сбыта они не вызывали к себе интереса. В результате массированных иностранных инвестиций и высокой нормы накопления (также обеспечиваемой низким уровнем жизни) экономический рост в странах региона оставался в 1970-е и 1980-е годы самым высоким в мире, составляя от 7 до 8% для Таиланда и Индонезии, 8,1 — для Малайзии, 9,4-9,5% для Гонконга, Южной Кореи и Сингапура и 10,2% для Тайваня <см. Hobday 1997>. Согласно статистическим экстраполяциям, восточноазиатский регион, вклад которого в мировой ВНП был в 1960 г. не более 4%, увеличил его до 25% в 1991 г. и способен был довести до 30% к 2000 г. <см. LaFeber 1997>.
Однако кризис 1997 г. похоронил эти надежды. Причины его были вполне объективными и развивались синхронно с прогрессом азиатских экономик.
Во-первых, платой за быстрое развитие была относительная односторонность хозяйственных систем. Так, в Южной Корее к середине 1980-х годов продукция металлургии, тяжелой и химической промышленности обеспечивала 60% общего объема экспорта <см. Bello and Roscnfeld 1990: 59>; в Малайзии доля продукции электронной промышленности в экспорте превысила 44% <см. Robinson and Goodman 1996: 57-58>. При этом не могло быть и речи о реализации значительной части производимой продукции  на внутреннем рынке. Объем экспорта при таком положении показывает не только эффективность национальных производителей, но и беспомощность национальных потребителей. Показатели роста экспорта, подчеркну это еще раз, не могут служить однозначным свидетельством подъема благосостояния в той или иной стране и свидетельствовать об успехах ее социального развития.
Во-вторых, экономический рост в ЮВА обеспечивался в основном экстенсивными факторами, что характерно для всех стран, исповедующих парадигму “догоняющего” развития. Норма сбережений, составляющая в Тайване 24% ВВП, в Гонконге — 30, в Малайзии, Таиланде и Южной Корее — по 35, в Индонезии — 37, а в Сингапуре — 47% ВНП  и при этом имеющая тенденцию к дальнейшему росту, означает лишь то, что успехи производства основывались на недопотреблении населения. Развитие промышленности было результатом вовлечения в производство все больших людских масс: в Сингапуре с 1966 по 1990 г. доля занятых в промышленности в общей численности активного населения выросла с 27 до 51% ; в Южной Корее с начала 1960-х по начало 1990-х годов этот показатель повысился с 22 до 48%; на Тайване — с 17% в 1952 г. до 40 в 1993 г. . При этом в Южной Корее и на Тайване в первой половине 1990-х средняя продолжительность рабочего времени в индустриальном секторе достигала почти 2,5 тыс. часов в год (в большинстве европейских стран она законодательно ограничена
1,5 тыс.) <см. Maddison 1996>, а заработная плата промышленного рабочего в Малайзии составляла не более 15 дол. в день, в Индии и Китае — около 3 дол. в день (в Германии работник подобной квалификации получал в это же время до 25 дол. в час).
В-третьих, рост инвестиций обеспечивался государственными программами, не свободными от субъективизма и ошибок. Так, корейское правительство осознанно проводило политику дотирования крупнейших  предприятий, несмотря на низкую эффективность их деятельности: к примеру, в начале 1980-х годов более 70% всех кредитных ресурсов направлялись в несколько крупнейших промышленно-финансовых корпораций, отличавшихся при этом минимальной рентабельностью. Например, в 1998 г. при объеме продаж в 32 млрд. дол. прибыль корпорации “Самсунг” составила 439 млн. дол. <см. Bello and Rosenfeld 1990: 66>. (Для сравнения отмечу, что по итогам 1998 г. “Форд Мотор” получил прибыль в 22 млрд. дол. при объеме продаж в 144,4 млрд., а соответствующие показатели для “Эй-Ти энд Ти” и “Эксон” составили 5,23 и 53,3; 6,44 и 103,0 млрд. дол.) ).
В-четвертых, нужно подчеркнуть, что все эти меры не дали бы известного всем результата, если бы не масштабные иностранные инвестиции, выросшие за период с 1985 по 1992 г. в три раза в Сингапуре  <рассчитано по: Islam and Chowdhury 1997: 204>, в 4,5 —  в Южной Корее  ,  в 9 раз  — в Малайзии ,от 12 до 15 раз  — в Таиланде , а в Индонезии — в 16 раз . Направляемые на местные фондовые рынки финансовые потоки, объем которых в 1990 г. не превосходил 2 млрд. дол., увеличились за 1990 — 1994 гг. до 42 млрд. ; как результат, капитализация, например, малайзийского рынка составила в 1996 г. 300% ВНП, что превосходило даже японский показатель времен бума конца 1980-х, и была почти в два с половиной раза выше, чем в Великобритании и США <см. Henderson 1999>. Важно и то, что на протяжении всего периода ускоренного роста экономик азиатских стран темпы роста их ВНП оставались в 1,5-3 раза ниже темпов роста иностранных инвестиций.
В-пятых, опыт модернизации, осуществленной в регионе, показывает, что рост экономических показателей далеко не тождествен улучшению социальной ситуации. Известно, что на протяжении 1980-х годов потребление на душу населения в Таиланде, Малайзии и Индонезии снизилось соответственно на 7, 23 и 34 % по сравнению с аналогичным  показателем, рассчитанным для стран “большой семерки” <см. Palat 1993>, где темпы роста были гораздо умереннее. Результат же подобной политики выражается в росте макроэкономических показателей, отoрванных от таких важных характеристик, как уровень жизни населения и обеспечение социального благополучия .
Кризис, наступивший в 1997 г., показал всю относительность азиатского благополучия. Сегодня можно уверенно утверждать, что основной его причиной были отнюдь не только ошибки в финансово-кредитной политике, но главным образом — нарушение фундаментальных воспроизводственных пропорций, поставившее эти страны в жесткую зависимость от мировой хозяйственной конъюнктуры. Итоги первой в постиндустриальную эпоху попытки “догоняющего” развития позволяют сделать вывод, в соответствии с которым ни одна хозяйственная система не способна в современных условиях к быстрому развитию без широкомасштабного заимствования технологий и знаний у развитых наций, без активного экспорта собственных продуктов на рынки постиндустриальных стран, поскольку именно они обладают достаточным платежеспособным спросом. Накануне нового столетия в мире объективно  сложилась ситуация, не позволяющая ни одной из стран войтив постиндустриальное сообщество без его согласия и без его активной поддержки. Постиндустриальный мир вступает в XXI в., не имея себе достойных конкурентов.
 В этом контексте нужно, по-видимому, рассматривать и вопрос о потенциале и перспективах России накануне XXI столетия. Существуют три основных аспекта, в которых явно прослеживается разнонаправленность динамики развития России и постиндустриального мира, — технологический, экономический и социальный. В своей совокупности они характеризуют дистанцию, отделяющую нашу страну от тех семи государств, лидеры которых из сугубо политических соображений стали в последние годы приглашать на свои регулярные встречи российских президентов.
Отставание России в технологической области не может замаскировать сегодня (после августовских событий 2000 г. в Баренцевом море — тем более) никакая социальная демагогия. Советский Союз стал утрачивать свое технологическое лидерство, которым он обладал в некоторых стратегически важных отраслях, с начала 1970-х годов. Подскочившие в этот период цены на сырье — традиционный продукт отечественного экспорта — сделали “из­лишней” заботу о повышении эффективности производства. В 1970-е и первой половине 1980-х годов, когда СССР получил от экспорта нефти более 170 млрд. дол. валютных поступлений <см. Goldman 1992> потребление энергии на душу населения выросло более чем вдвое, с 3,16 до 6,79 тонн условного топлива <см. Гайдар 1997>. Научные исследования были подчинены в то время стратегии развития военно-промышленного и космического комплексов и оставались автономны по отношению к массовому производству, невосприимчивому к научно-техническим достижениям. Это тормозило развитие в области фундаментального образования: несмотря на очевидные успехи советской системы подготовки кадров в конце 1980-х годов в СССР на  одну тысячу населения приходилось 18 студентов ВУЗов, тогда как в США — не менее 55 <см. Путь 1999>.
Такой тип хозяйства мог казаться эффективным, только будучи защищен от конкуренции на внешних рынках. Стоило рухнуть социалистической системе, немедленно оказалось, что по доле высокотехнологичной продукции в экспорте Россия занимает 50-55-е место в мире (7,5% против 90-93% в Японии, на Тайване, в Южной Корее и Гонконге). В то время как постиндустриальный мир продает другим странам преимущественно информационные продукты, по определению не обладающие редкостью, Россия сегодня экспортирует 90% производимого в стране алюминия, 80% меди, 72% минеральных удобрений, 43% сырой нефти и 36% газа <см. Андрианов 1999а>, радикально сокращая тем самым свои невосполняемые запасы. Это приводит к деградации трудовых ресурсов: если в США в 1995 г. неквалифицированные работники составляли не более 2,5% рабочей силы, то в нашей стране их доля не опускается ниже 25%. Неудивительно, что к 1997 г. уровень затрат на финансирование научной сферы в России сократился более чем в семь раз по сравнению с 1990 г., а доля расходов на НИОКР составила 0,32% ВВП при пороговом значении этого показателя в 2% ВВП. В условиях ускоряющегося на Западе технологического прогресса Россия, наряду со многими другими странами, получает шанс легко приобретать новейшие информационные средства и технологии (по причине их удешевления на мировых рынках), но все более явно утрачивает способность их создавать.
В сугубо экономической области разрыв может показаться менее значительным, но и здесь он весьма велик. В последние два года появилась, к счастью, тенденция существенного улучшения общеэкономических показателей: в первом квартале 2000 г. темпы роста ВНП составили 8,4% в годовом исчислении, а положительное сальдо платежного баланса было больше, чем в Китае и Южной Корее <см. Economist 2000>. Однако эти успехи достигнуты, с одной стороны, на фоне беспрецедентного промышленного спада 1990-х годов,  с другой — за счет отказа от исполнения ряда финансовых обязательств после дефолта 1998 г. Между тем в мировой классификации стран по размеру ВНП в текущих рыночных ценах Россия сегодня опустилась до 23 места; занимая 11,47% мировой территории, она создает лишь 1,63% мирового ВНП и обеспечивает 1,37% мирового экспорта <см. Илларионов 2000>. Производительность в промышленном секторе России не достигает и 20% американской <см. Кудров и Правдина 1998>, а в сельском хозяйстве остается на уровне 1,2% (!) от максимального в мире показателя, которого добились Нидерланды <см. Андриянов 1999б>. Страна, еще недавно считавшаяся опасным соперником США, оказалась по объему валового национального продукта меньше Иллинойса — американского штата, девятого по объему регионального продукта <см. Schwartz, Leyden et al. 1999>.
Однако гораздо более важно, что сама модель рыночных реформ, узаконенная в 1991 г., воспроизводит и увеличивает это отставание. Во-первых, сегодня, как и прежде, значительная (если не большая) часть отечественного производства не сориентирована на внутренний рынок и фактически не зависит от масштабов потребления промышленной продукции в пределах самой России. Во-вторых, экономика испытывает жестокий дефицит производственных инвестиций (в промышленности доля оборудования в возрасте до пяти лет составляет сейчас менее 10% против 65% в США, а более 70% инвестиций в индустриальный сектор идут на развитие экспортоориентированных сырьевых или металлургических производств). При этом доля сбережений в личном доходе граждан снизилась с 20-25% в конце 1980-х годов до 5-7%, а суммарный приток прямых иностранных инвестиций в Россию не превысил 2% ее годового ВВП <см. Монтес и Попов 1999> (в расчете на душу населения иностранные инвестиции составляют в России не более 80 дол., что в
15 раз меньше, чем в Венгрии). В-третьих, отечественная промышленность не производит сегодня большинства высокотехнологичных потребительских товаров, конкурентоспособных даже на внутреннем рынке. Теле- и радиоаппаратура собираются из импортных комплектующих, производство компьютерной техники, мобильной телефонии, систем спутниковой связи и т.п. полностью отсутствует, автомобильная промышленность влачит жалкое существование. Важно отметить, что так наз. догоняющее развитие в современной России затруднено еще и тем, что государство является не нетто-инвестором, как это было в большинстве стран Азии, а нетто-потребителем, распоряжающимся поступающими средствами очень неэффективно. Численность работников госаппарата выросла за годы реформ почти в три раза, бюджетные средства если не разворовываются, то исчезают в финансировании “контртеррористических” операций с последующим “восстановлением экономики” “зачищенной” территории и т.д. <см. Делягин 2000>.
И наконец, особенно разительна пропасть в социальной и гуманитарной областях. За последние десять лет разрыв в доходах между наиболее и наименее обеспеченными 20% граждан вырос более чем в четыре раза, а по значению коэффициента Джини* впереди России находятся только страны Африки и Латинской Америки. К середине 1990-х годов средняя продолжительность жизни мужского населения снизилась до 58 лет, и в стране началась естественная депопуляция, вследствие которой к 2050 г. численность населения РФ может сократиться с нынешних 140 до менее чем 80 млн. человек <см. Blasi, Kroumova et al. 1997>. Обладая в два раза большим, чем Россия, населением, США расходуют сегодня на образование в 60, а на здравоохранение — в
140 раз больше средств, чем Россия. При этом общеизвестно отношение российских властей к гражданам своей страны; его ярко иллюстрируют такие события прошедшего десятилетия, как танковая стрельба в центре Москвы в 1993 г., новогодний штурм Грозного в 1995 и операция по “спасению” подводной лодки “Курск” в августе 2000 г.
Существенная часть национального богатства постиндустриальных стран представлена сегодня интеллектуальным капиталом их граждан; инвестиции “в человека“ не в теории, а на деле явились самым эффективным видом вложения капиталов. В этих условиях достижение промышленным производством максимально возможных параметров способно решить насущные задачи развития России, но это не делает ее постиндустриальной. Задача вхождения России в круг постиндустриальных стран не имеет решений ни в близкой, ни даже в среднесрочной перспективе. Мы располагаем универсальным, но безнадежно устаревшим производственным потенциалом, гигантскими природными богатствами, широким внутренним рынком и относительно квалифицированной рабочей силой. Все эти важные качества так или иначе связаны с прошлыми индустриальными успехами страны, поэтому нужно делать максимум возможного, чтобы воссоздать в ней все необходимые условия индустриального прогресса.
Политической и хозяйственной элите России следует сосредоточиться на том, чтобы наладить производство продукции, способной конкурировать с зарубежными образцами, активнейшим образом наращивать и раскрывать интеллектуальный потенциал нации. Для этого необходимо создать условия информационной и хозяйственной открытости, привлекательные для инвестирования иностранных капиталов, но не как добытчиков местного природного сырья, а как создателей новых производственных мощностей, дающих работу людям, налоги — государству и бесценный трудовой опыт — подрастающему поколению. Нам предстоит прийти к естественной интеграции страны в систему мирового хозяйства, энергично повышая в ВВП долю отраслей промышленности, производящих конечные потребительские товары, и сокращая долю добывающих и ресурсных отраслей. Именно товары массового спроса, производимые в России, должны заместить продукцию сырьевого сектора в качестве основной статьи отечественного экспорта. В условиях дефицита финансовых средств государству следовало бы прекратить финансировать разработку техники, в массовом масштабе производящейся за рубежом; поддержка должна быть направлена только на те цели и задачи, которые обещают дать явный технологический приоритет. Хорошо бы сократить неэффективные расходы на дотации отечественным производителям второсортной техники, отказаться от содержания недопустимо громоздкой военной машины, резко уменьшить расходы на государственный аппарат.
Представляется, что на протяжении двух-трех десятилетий подобная политика могла бы превратить Российскую Федерацию в среднеразвитую промышленную страну, с уровнем валового национального продукта порядка 10 тыс. дол. на человека в год. Такая политика позволила бы перевооружить отечественное производство, обеспечить новые технологические разработки в промышленности и сельском хозяйстве, избавиться от унизительной зависимости от импорта потребительских товаров и продовольствия. В более отдаленной перспективе хозяйственный комплекс России, как и большинства государств Восточной Европы, может трансформироваться в постиндустриальный, и только это станет основой для полноправного вхождения нашей страны в содружество постиндустриальных стран.

Литература
Андрианов, В.Д. 1999а. Россия в мировой экономике. М., с.26.
Андрианов, В.Д. 1999б.  Россия: экономическийи инвестиционный потенциал. М., с.194.
Белл, Д. 1999. Грядущее индустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М., с.25.
Гайдар, Е. 1997. Аномалии экономического роста. М., с.120, табл. 8.
Делягин, М.Г. 2000. Идеология возрождения. Как мы уйдем из нищеты и маразма. М., с.34.
Илларионов, А. 2000. Как Россия потеряла ХХ столетие. — Вопросы экономики, № 1, с.6.
Иноземцев, В.Л. 1999а. Социально-экономическиепроблемы ХХI века: попытка нетрадиционной оценки. М.
Иноземцев, В. 1999б. Fin de si?cle. К истории становления постиндустриальной хозяйственной системы (1973-2000). — Свободная мысль-ХХI, № 7, с.3-27; № 8, с.19-42.
Иноземцев, В.Л. 2000. Парадоксы постиндустриальной экономики. Инвестиции, производительность и хозяйственный рост в 90-е годы. — МЭиМО, № 3.
Кудров, В., Правдина, С. 1998. Сопоставление уровней производительности труда в промышленности России, США и Германии за 1992 год. — Вопросы экономики, № 1, с.131-132.
Путь в ХХI век. Стратегическиепроблемы и перспективы российскойэкономики. 1999. (Ред. Д.С.Львов), М., с.305.
Монтес, М.Ф., Попов, В.В. 1999. “Азиатский вирус” или “голландская болезнь”?Теория и историявалютных кризисовв России и других странах. М., с.11.
Arrighi, G. 1994. The LongTwentieth Century. Money, Power, and the Origins of Our Times. L.-N.Y., p.334.
Baumohl, B. 1997. The Best Times? — Time, 4.VIII, p.42.
Bello, W., Rosenfeld S. 1990. Dragons in Distress. San Francisco, p.59
Bernstein, M.A. 1994. UnderstandingAmerican EconomicDecline. Cambridge, p.18.
Blasi,J.R., Kroumova, M. Kruse, D. 1997. Kremlin Capitalism. Ithaca (N.Y.)-L., p.24.
Boyett J.H., Boyett, J.T. 1996. Behind Workplace2000. Essential Strategiesfor theNew AmericanCorporation. N.Y., p.XV.
Business Week, 1999. 1.III, p.72.
Cleveland, C.J. 1991. Natural Resource Scarcity Growth Revisited: Economic and Biophysical Perspectives. — (Ed. Contanza R.), Ecological Economics. The Science andManagement ofSustainability. N.Y., p.308-309.
Doremus, P.N. et al. 1998. The Myth of the Global Corporation. Princeton (N.J.), p.103.
 Drucker , P.F. 1993. Post-Capitalist Society. N.Y., p.19-21.
The Economist. 1997a. 26.VI, Survey “Indonesia”, p.13.
The Economist. 1997b. 6.XII, p.117.
The Economist. 2000. 12.VIII, p.98.
Elliott, L., Atkinson, D. 1998. The Age of Insecurity. L., p.226.
Encarnation, D.J. 1992. Rivals Beyond Trade. Americaversus Japan in GlobalCompetition, Ithaca-L., p.145.
Forester, T. 1993. Silicon Samurai.How Japan Conqueredthe World’s IT Industry. Cambridge (Mass.)-Oxford, p.147.
Fridston, M.S. 1998. It Was a Very Good Year. Extraordinary Moments in StockMarket History. N.Y.., p.175.
Garten, J. 1997. The Big Ten. The BigEmerging Marketsand How They Will ChangeOur Lives. N.Y., p.45.
Goldman, M. 1992. What Went Wrong with Perestroika. N.Y.-L., 1992, p.49.
Greider, W. 1997. OneWorld, Readyor Not. TheManiac Logicof Global Capitalism. N.Y., p.22.
Henderson, C. 1999. Asia Falling. MakingSense ofthe Asian Crisisand Its Aftermath, p.21.
Hobday, M. 1997. Innovation inEast Asia: TheChallange to Japan. Cheltenham (UK)-Lyme (US), p.14.
Hopkins, T.K., Wallerstein, E. et al. 1996. The Age of Transition. Trajectoryof theWorld-System1945-2025. L., p.28.
InternationalFinancial StatisticsYearbook. Wash., 1993, 1994, 1995, 1998.
Islam, I., Chowdhury, A. 1997. Asia-Pacific Economies. A Survey. L.-N.Y., p.31.
Yip, G.S. 1998. Asian Advantage. Key Strategies for Winning in the Asia-PacificRegion. Reading (Mass.), p.65.
Kanter, R.M. 1995. World Class. Thriving Locally in the Global Economy. N.Y., p.124.
Kenwood, A.G.,. Lougheed, A.L. 1992. The Growth of the InternationalEconomy 1820-1990. An Introductory Text. L.-N.Y., p.288.
Kiplinger, K. 1998.  World Boom Ahead. Why Businessand ConsumersWill Prosper. Wash., p.46.
Krugman, P. 1994a. Peddling Prosperity. Economic Senseand Nonsensein the Ageof DiminishingExpectations. N.Y.-L.
Krugman, P. 1994b. The Myth of Asia’s Miracle. — Foreign Affairs, № 6.
 Krugman, P. 1995. Does Third World Growth Hurt First World Prosperity? (Ed. Ohmae K.). The EvolvingGlobal Economy. Making Sence  of theNew World Order. Boston, p.117.
Krugman, P. 1998. Pop Internationalism. Cambridge (Mass.)-L.
Kuttner, R. 1991. The Economic Illusion. False ChoicesBetweenProsperity andSocial Justice. Philadelphia, p.118-119.
LaFeber, W. 1997. The Clash. US-Japanese Relations throughoutHistory. N.Y.-L., p.390.
Maddison, A. 1996. Growth Acceleration and Slowdown in Historical and Comparative Perspective. — (Ed. Myers R.H.). The Wealth of Nations in the Twentieth Century: The Policies and Institutional Determinations of Economic Development. Stanford (Ca.), p.35.
Mahathir bin Mohammad. 1998. The Way Forward. L., p.19.
McRae, H. 1995. The World in 2020. Power, Culture and Prosperity: A Vision of theFuture. L., p.132.
McLeod, R.H., Garnaut, R. 1998. East Asia in Crisis. L.-N.Y., p.50.
Mitchell, K.,  Beck, P., Grubb, M. 1996. The New Geopoliticsof Energy. L., p.42.
Murray, G. 1997. Vietnam: Dawnof a New Market. N.Y., p.2, etc.
Naisbitt, J. 1996. Megatrends Asia. The Eight AsianMegatrends that are Changing the World. L., p.110.
National Income and ProductAccounts, 1947-1965. 1967, Wash.
Niskanen, W.A. Reaganomics, p.234.
Palat, R.A. 1993. Pacific-Asiaand the Futureof the WorldSystem. Westport (Ct.), p.77-78.
Pilzer, P.Z. 1990. Unlimited Wealth. The Theory and Practice of Economic Alchemy. N.Y., p.1-2.
Plender, J. 1997. A Stake in the Future. The Stakeholding Solution. L., p.251.
Roos, J., Roos, G., Dragonetti, N.C., Edvinsson, L. 1997. Intellectual Capital. Navigating the New Business Landscape. N.Y., p.10.
Robinson, R., Goodman, D.S.G. (eds) 1996. The New Rich in Asis. Mobile Phones, McDonald’s and Middle-Class Revolution. L.-N.Y.
Sayer, A., Walker, R. 1994. The New Social Economy Reworking the Division of Labor. Cambridge (Mass.)-Oxford (UK), p.154.
Schwartz, P., Leyden, P., Hyatt, J. 1999. The Long Boom. A Vision for the Coming Age of Prosperity. Reading (Mass.), p.134.
Steward, T.A. 1997. Intellectual Capital. The New Wealth of Organizations. N.Y.-L., p.20-21.
Thurow, L. 1993. Head to Head. The Coming  Economic Battle Among Japan, Europe and America. N.Y.
Thurow, L. 1999. Creating Wealth. The New Rules for Individuals, Companies, and Countries in a Knowledge-Bases Economy. L.
Yearbook of Labour Statistics, 1995. 1996. Geneve.
Примечания
* Этот экономический показатель характеризует степень отклонения фактического распределения доходов в стране от абсолютного равенства или от абсолютного неравенства. — Ред.
ИНОЗЕМЦЕВ Владислав Леонидович, доктор экономических наук, директор Центра исследований постнидустриального общества, заместитель главного редактора журнала "Свободная мысль".